«Когда мы думаем о покаянии, нам всегда представляется темная или серая картина скорби, сжатого сердца, слез, какого-то неизбывного горя о том, что наше прошлое – такое темное и недостойное: недостойное ни Бога, ни нас самих, ни той жизни, которая нам предложена. Но это только одна сторона покаяния или, вернее, это должно бы быть только одно мгновение. Покаяние должно расцветать в радость и подвиг. Без этого покаяние бесплодно, без этого то, что могло бы быть покаянием, превращается в раскаяние – бесплодное и, часто, такое, которое убивает жизненную силу в человеке вместо того, чтобы его возбуждать и обновлять.
Когда в результате углубленного размышления над собою, Евангелием и путями Божиими мы оказываемся перед лицом своего греха, своей неверности самому высокому нашему призванию, конечно, вонзается в наше сердце острая боль, стыд: глубокий стыд о том, что мы так далеки от того, чем могли бы быть, и как непохожи на то, что задумал Бог, когда Он нас сотворил. Но это должно быть только побуждением к тому, чтобы начать жить по-новому.
Да, надо остановиться на прошлом, надо вглядеться без всякой пощады к себе в темные стороны своей жизни, и мыслей своих, и движений сердца, и в желания, и в поступки, и в отношения. Надо вглядеться сурово и трезво, как врач вглядывается в больного; как мы, иногда, когда идем ночной дорожкой, вглядываемся в путь: как бы не сбиться, как бы не упасть. Все надо видеть, что только доступно взору, и на все отзываться честно: принять стыд до конца, принять боль до конца, не искать себе извинения, чтобы боль стала менее острой, чтобы не сгореть от стыда. Только если пережить свой позор со всей возможной, всей доступной нам силой, можно оторваться от того, чем этот стыд вызывается. Если же стараться хоть отчасти, хоть сколько-то смягчить очертания своей греховности, сделать свой позор более приемлемым (хотя бы тем, что мы говорим о себе: “Грешен, как все”, или: “Как же я мог иначе поступить!?”), если только мы стараемся заглушить в себе эту боль, – то покаяние делается для нас невозможным. Потому что только от сознания ужаса, убийственной силы греха, от стыда перед тем, что я недостоин самого себя, – не то, что других или Бога, – мы можем найти силу вырваться из этого плена. Пока этот плен выносим, мы в плену останемся.
В этом разница между нами и теми святыми, о жизни которых мы читаем, начиная с апостолов и кончая современными подвижниками веры. Они пошли на то, чтобы до конца испить чашу собственного стыда и вонзить в свое сердце, в свое сознание, во все свое существо острую боль о том, что они собой представляют. Но когда это случилось, то не надо ни в отчаяние впадать, ни останавливаться на этом.
Вспомните, что повествует нам Евангелие, как апостол Петр хвастался, что и на смерть пойдет со Спасителем, что никто не оторвет его от Христа. А после того, как Спасителя взяли в плен, увлекли на беззаконный суд, к Петру подошла служанка и спросила, не был ли он с Иисусом Назарянином. Он трижды отрекся! И пошел со двора; и обернувшись, встретил взор Спасителя – и горько заплакал. Его вдруг охватил стыд о своем предательстве, о своей измене, о своей трусости, о своей неверности, своем бахвальстве, ужасом пронзил его сердце, – и он ушел с огромным горем.
Но когда он встретил Спасителя после воскресения, Христос не спросил его: “Не стыдно ли тебе? Как ты смеешь предстать передо Мной после того, как отрекся от Меня трижды?” Христос ему ставит другой вопрос: “Петр! Любишь ли ты Меня больше других?” (то есть апостолов, которые их тогда окружали). Разве мог стоять вопрос о том, любит ли Петр Христа, когда всё говорило о том, что он Его не любит, раз мог отречься? И разве можно говорить о том, что Петр, будто бы, способен Его любить больше других учеников? Другие ведь не отрекались! Правда, бежали, – но хоть не отрекались…
Если бы только Петр вспомнил слова Спасителя, сказанные в другом случае: кому многое прощается, тот много любит. Кому много простится, в том рождается большая любовь, чем в том, кому прощено немного. Вопрос ставится так: “Ты согрешил более тяжко, чем другие, и тебе это может проститься. Будет ли твоя любовь в меру полученного прощения? Возлюбишь ли ты ответно больше, чем кто-либо, кто меньше тебя согрешил?”
Господь видит глубины человека, а не поверхность, не только кажущееся, как видим мы. Когда человек совершит тот или другой поступок, скажет то или другое слово, мы понимаем поступок или слово по-своему. Христос смотрит вглубь и знает, что в человеке стоит за поступком или за словом. Он не обманывается ни видимым, ни даже очевидным.
И поэтому Он обращается к глубинам Петра, которые на какой-то момент заполонил страх и стыд, но которые открылись вновь, когда он вдруг оказался перед лицом и своей совести, и взора Спасителя. Петр, который в тот момент был охвачен радостью, что он снова перед лицом Христа, что примирение возможно, что все возможно, – даже воскрешение, возвращение из глубин смерти, – говорит Христу: “Да! Я Тебя люблю!” Трижды спрашивает его Христос об этой любви – так же, как трижды Петр от Него отрекался. В третий раз Петр обращается к другой реальности: к тому глубинному чувству, которое в нем живет, которое содержит сущность его любви ко Христу. Он возвращается к сознанию того, что любовь-то его потаенная, а предательство – явное. Петр обращается ко Христу и говорит: “Господи! Ты все знаешь! Ты знаешь, что я отрекся от Тебя. Но раз Ты ставишь вопрос о любви, значит, Ты знаешь, что я все-таки Тебя люблю… Да, я люблю Тебя!”
В этот момент завершается процесс покаяния. Грех совершен, падение имело место, человек опозорил себя вконец: его совесть и взор Господень ему об этом сказали. Он отозвался на этот взор и на суд совести ужасом отвращения к себе, плачем. А теперь его восстанавливает Божия любовь.»